Горький М.А. Краткая биография. Рассказы «Миша», «Воробьишко».

Горький Максим (наст. имя – Алексей Максимович Пешков) — русский писатель.
Родился 16 марта 1868 в Нижнем Новгороде. В девятилетнем возрасте осиротел, и решающее влияние оказала на него бабушка, мастерица рассказывать сказки. Неудачная попытка поступить в Казанский университет, смерть бабушки, безответная любовь, разброд в мыслях и нищета привели его к попытке самоубийства 25 декабря 1887.

Пять с лишним лет Горький пешком странствовал по России, накапливая впечатления, позднее питавшие его творчество. В этот первый период, с 1892 по 1902, он описывал общественные неурядицы, создавая образы протестующих героев, не находящих себе места в жизни. Его персонажами были по большей части бродяги, проститутки, воры. Такие рассказы, как «Челкаш», «Однажды осенью», «На плотах», «Супруги Орловы» и «Двадцать шесть и одна»; романы «Фома Гордеев» и «Трое»; пьесы «Мещане» и «На дне» представляют характерные образцы горьковского творчества этого времени.

Второй период (1902–1913), отмеченный тесным сотрудничеством с революционными организациями, отчетливее всего отразился в пьесах «Дачники» (1905) и «Враги» (1906) и романе «Мать» (1907). В 1905 Горький предпринял путешествие в США, в основном же проживал на острове Капри.

В третий период творчества, с 1913 до смерти, Горький опубликовал ряд превосходных автобиографических произведений, наиболее значительные из них – «Детство» (1913–1914), «В людях»(1916), «Мои университеты» (1923) и «Заметки из дневника». «Воспоминания» (1924). Грандиозный (незаконченный) роман-эпопея Жизнь Клима Самгина и многочисленные литературно-критические статьи написаны в последние годы его жизни. Горький умер (есть версия, что он был отравлен) в Горках, под Москвой, 18 июня 1936, когда Сталин готовил московские показательные процессы, обвиняемыми на которых должны были стать многие старые друзья Горького.

Как поэт Горький не столь значителен, однако своими вдохновенными революционными стихами «Песня о Буревестнике» и «Песня о Соколе» он заслужил репутацию «Певца российской революции». Художник слова, социалист и романтический реалист, посредник между двумя мирами, Горький является связующим звеном между старой и новой Россией.

Источник: http://lib.aldebaran.ru

***

Миша.

Миша был мальчик-непоседа, ему всегда хотелось что-нибудь делать, и,
если его не отпускали гулять, он целый день вертелся, как волчок, под
ногами взрослых.
Каждому мальчику и девочке хорошо известно, что взрослые — народ,
всегда занятый какими-то скучными делами, поэтому они ужасно часто говорят
маленьким:
«Не мешайте!»
Мише особенно часто приходилось слышать это слово и от мамы, которая
вечно была занята делами, и от папы, который целые дни сидел у себя в
кабинете, сочиняя разные книжки, очень большие и, должно быть, скучные, —
Мише не давали читать эти книжки.
Мама была очень хорошая, точно куколка, и папа тоже, но он был похож
не на куклу, а на индейца.
Вот однажды перед весной, когда погода испортилась, каждый день шёл
дождь и снег, гулять было нельзя и Миша особенно усердно мешал папе с мамой
заниматься делами, папа спросил его:
— Слушай, Миша, тебе очень скучно?
— Как арифметика! — сказал Миша.
— Ну, возьми вот эту тетрадку и записывай в неё всё интересное, что с
тобой случится, понимаешь? Это называется: «дневник». Ты будешь вести
дневник!
Миша взял тетрадку и спросил:
— А что случится интересное?
— Я же не знаю! — сказал папа, закуривая папироску.
— А почему не знаешь?
— Потому что когда я был маленький, то плохо учился и ко всем
приставал с глупыми вопросами, а сам ни о чём не думал, — понял? Ну, иди!
Миша понял, что папа намекает на него и не желает говорить с ним; он
хотел обидеться, Миша, да уж очень хорошие глаза были у папы. Он только
спросил:
— А кто будет делать интересное?
— Ты сам, — ответил папа. — Уходи, пожалуйста, не мешай!
Миша ушёл в свою комнату, разложил тетрадку на столе и, подумав,
написал на первой странице:
«Ето дневник.
Папа дал мне хоршую тетрадку. Если я буду писать в нее что хочу, так
будет интересное».
Написал, посидел немножко, осмотрел комнату, — всё в ней такое
знакомое.
Он встал и отправился к папе. Папа встретил его нелюбезно.
— Ты, брат, опять явился?
— Смотри, — сказал Миша, подавая тетрадку, — вот я уж написал. Так
надо?
— Так, так, — торопливо сказал папа. — Только «это» пишется через «э»,
и не «хоршую», а «хорошую», — иди!
— А что надо ещё писать? — спросил Миша, подумав.
— Всё, что хочешь! Выдумай что-нибудь и пиши… стихи пиши!
— Которые стихи?
— Не которые, а сам сочини! Отстань, приставала!
Папа взял его за руку, вывел за дверь и плотно закрыл её. Это уж было
невежливо, и теперь Миша обиделся. Придя к себе, он снова сел за стол,
развернул тетрадь и стал думать: «И чего бы ещё написать?» Было скучно.
Мама считает бельё в столовой; в кухню, где всегда интересно, не велят
ходить, а на улице — дождь и туман.
Было утро, четверть десятого, Миша посмотрел на часы и вдруг тихонько
усмехнулся, а потом написал:

На стене висят часы,
У них стрелки, как усы.

Он очень обрадовался, что у него вышли стихи; вскочил и побежал в
столовую, крича:
— Мам, мам, я стихи сочинил, смотри-ка!
— Девять, — сказала мама, перекладывая салфетки. — Не мешай. Десять,
одиннадцать…
Миша обнял её одной рукой за шею, а другой поднёс тетрадку прямо к
носу ей.
— Да мама же! Ты посмотри…
-Двенадцать, — о, господи! Ты меня свалишь на пол…
Она всё-таки взяла тетрадку, прочитала стихи и огорчила Мишу, сказав:
— Ну, это, наверное, папа тебе подсказал, а во-вторых, «на стене»
пишется через «ять» в обоих случаях.
— И в стихах через «ять»? — печально спросил Миша.
— Да, да, в стихах, — не мешай мне, пожалуйста; иди, занимайся!
— Чем?
— Ах! Ну, пиши стихи дальше…
— А как надобно дальше?
— Придумай сам. Ну, висят часы, они тикают звучно… и ещё что-нибудь,
вот и будут стихи.
— Хорошо, — сказал Миша и покорно ушёл к себе. Там он написал о часах
мамины слова:

Часы тикают звучно,

но дальше ничего не мог придумать, а уж как старался, даже подбородок себе
выпачкал чернилами, не только пальцы.
И вдруг, — как будто кто-то подсказал ему, — он придумал четвёртую
строку:

А мне всё-таки скучно!

Это правда: Мише было очень скучно, но когда он написал четвёртую
строку, то ему от радости даже жарко стало.
Он вскочил и стремглав помчался к папе, но папа — хитрый человек! —
запер дверь кабинета. Миша постучал.
— Кто там? — спросил папа из-за двери.
— Открой скорее, — горячо сказал Миша, — это я. Я стихи написал, очень
ловко.
— Поздравляю, продолжай, — пробормотал папа.
— Так я хочу прочитать тебе!
— После прочитаешь…
— Я сейчас хочу!
— Мишка, отстань!
Миша наклонился к скважине дверного замка и прочитал стихи, но вышло
так, как будто он в колодец кричал, — папа не ответил ему.
Это окончательно обидело Мишу, он снова тихонько ушёл в свою комнату,
минуту постоял у окна, прижав лоб к холодному стеклу, а потом сел за стол и
начал писать то, что думал.
«Папа обманул меня, что если писать дневник, так будет интересно, —
ничего не будет. Это он, чтобы я ему не мешал. Уж я знаю. Когда мама
сердится, он называет маму злая курица, а сам тоже. Вчера я играл в кегли
его серебряным портсигаром, так он рассердился получше мамы. А сам говорит.
Они оба такие. Когда Нина Петровна, которая поёт, разбила чашку, так они
сказали: это ничего и пустяки, а когда я чего-нибудь разбиваю, так они
говорят сто слов».
Вспомнив, как несправедливо обращаются с ним папа и мама, Миша едва не
заплакал, так жалко ему стало и себя и папу с мамой; оба они такие хорошие,
а с ним не умеют хорошо вести себя.
Он встал и снова подошёл к окну: на карнизе сидел, ощипываясь, мокрый
воробей. Миша долго смотрел, как он прихорашивается, разглаживая жёлтым
носом русые свои перья, около носа они заершились у него, точно усы у папы.
Потом Миша подумал стихами:

Ножки у птички
Тонкие, как спички.
Глазки — точно бусинки,
Русенькие усики.

Дальше стихами не думалось, но и этого было достаточно. Миша
почувствовал гордость собою, подбежал к столу, записал стихи и приписал
ещё:
«Стихи писать очень просто, нужно только посмотреть на что-нибудь, вот
и всё, а они уж сами сложатся. Пускай папа не форсит, я тоже захочу, так
буду писать книжки, да ещё стихами. Научусь ставить знаки препинания и
«ять» где надо, вот и буду. Рама, мама, упряма, дама. Из этого тоже можно
сделать стихи, а я не хочу. Я не буду писать стихи и дневник тоже. Если вам
не интересно, так и мне тоже, и не надо заставлять меня писать. И,
пожалуйста, не приставайте ко мне».
Мише стало так грустно, что он чуть-чуть не заплакал, но в это время
пришла учительница Ксения Ивановна, маленькая, румяная, с жемчужными
капельками тумана на бровях.
— Здравствуй, — сказала она. — Отчего ты такой надутый?
Миша важно нахмурил брови:
— Не мешайте мне! — проговорил он папиным голосом и написал в
тетрадке:
«Папа называет учительницу курносенькой девчушкой и что ей ещё надо в
куклы играть».
— Что с тобой? — удивилась учительница, растирая кукольными лапками
свои розовые щёки. — Что ты пишешь?
— Нельзя сказать, — ответил Миша. — Это папа велел написать дневник и
всё интересное, о чём я думаю. Обо всём.
— Что же ты придумал интересного? — спросила учительница, заглянув в
тетрадку.
— Ещё ничего нет, только стихи, — сказал Миша.
— Ошибок-то, ошибок! — воскликнула учительница. — Стихи, да. Ну, это,
конечно, папа сочинил, а не ты…
Миша снова обиделся: что такое? Никто не верит ему! И сказал
учительнице:
— Если так, тогда я не буду заниматься!
— Это почему-с?
— Потому, что не буду!
Тут учительница прочитала то, что Миша написал о ней, покраснела,
взглянула в зеркало и тоже обиделась:
— Ах ты, и про меня написал, вот как! Это правда, что папа говорит?
— Вы думаете, он вас боится? — спросил Миша.
Учительница подумала, ещё раз взглянула в зеркало и сказала:
— Так не хочешь заниматься?
— Нет.
— Хорошо. Пойду спрошу, как посмотрит на это мама.
Она ушла.
Миша посмотрел вслед ей и стал писать: «Я накапризничал Ксении
Ивановне, как мама папе, пусть она не пристаёт и не мешает. Если меня никто
не любит, то всё равно. Потом я извинюсь перед учительницей и тоже запишу в
тетрадку. И буду писать целый день, как папа, и никто меня не увидит. И
обедать не буду никогда, даже когда на сладкое печёные яблоки. Не буду
ночью спать, всё пишу-пишу, и пусть мама утром говорит мне, как папе, что я
изведусь и у меня будут нервы. И плачет. А мне всё равно. Если меня никто
не любит, так уж всё равно».
Он едва успел дописать, как в комнату вошла мама с Ксенией Ивановной;
мама молча взяла у него тетрадку, и её милые глаза, улыбаясь, стали читать
Мишины мысли.
— Господи, — тихонько воскликнула она. — Ах, какой… Нет, это нужно
показать отцу!
Она ушла с тетрадкой в руках.
«Накажут!» — подумал Миша и спросил учительницу:
— Наябедничали?
— Но если ты не слушаешься…
— Я не лошадь, чтобы слушаться…
— Миша! — вскричала учительница, но Миша сердито продолжал:
— Я не могу учиться и думать обо всём и всё записывать…
Он мог бы сказать ещё многое, но вошла горничная и сказала, что его
зовёт папа.
— Слушай-ка, брат! — заговорил папа, придерживая ладонью усы, чтобы
они не шевелились, а в другой руке зажав Мишину тетрадку, — поди-ка сюда!
Папины серые глаза светились весело, а мама лежала на диване, уткнув
голову в кучу маленьких подушек, и плечи её дрожали, как будто она
смеялась.
«Не накажут», — догадался Миша.
Папа поставил его перед собой, сжал коленями и, приподняв пальцем
Мишин подбородок, спросил:
— Ты капризничаешь, да?
— Да, капризничаю, — сознался Миша.
— А зачем это?
— Так.
— Ну, всё-таки зачем?
— Да я не знаю, — сказал Миша, подумав. — Ты не обращаешь на меня
внимания, мама тоже не обращает, и учительница тоже… нет, она не тоже, —
она пристаёт!
— Ты обиделся? — тихонько спросил папа.
— Ну да, обиделся, конечно…
— А ты не обижайся! — дружески посоветовал папа. — Это не я тебя
обижаю и не мама, — видишь, она хохочет тихонько, валяясь на диване? И мне
тоже смешно, да я уж потом похохочу…
— А почему смешно? — спросил Миша.
— Я тебе скажу почему, только после.
— Нет, почему? — настаивал Миша.
— Да, видишь ли, ты у нас очень смешной!
— Ну-у, — недоверчиво сказал Миша.
Папа посадил его на колени себе и сказал, пощекотав за ухом:
— Давай говорить серьёзно, ладно?
— Ладно, — согласился Миша и нахмурил брови.
— Никто тебя не обижал, это плохая погода обижает тебя, понял? Была бы
хорошая погода, солнце, весна, ты бы гулял, и всё было бы хорошо! А в
дневнике ты чепуху написал…
— Сам велел, — сказал Миша, пожимая плечами.
— Ну, брат, чепуху писать я тебя не просил!
— Может, не просил, — согласился Миша. — Я уж не помню. А у меня
чепуха вышла?
— Вышла, брат! — сказал папа, качая головой.
— А у тебя, когда ты пишешь, тоже чепуха выходит? — спросил Миша.
Мама вскочила с дивана и убежала, точно у неё кофе перекипел, она даже
зафыркала, как фыркает кипящий кофейник. Миша понял, что это она смеётся,
но только не хочет показать, что ей смешно.
Эти взрослые — тоже порядочные притворяшки. Папе тоже хотелось
смеяться, он надул щёки докрасна, ощетинил усы и фыркал носом.
— У меня, — сказал он, — тоже иногда чепуха выходит. Это очень трудно
— писать, чтобы всё было хорошо и правдиво. Стишки ты придумал неплохо, а
всё остальное не годится.
— Почему? — спросил Миша.
— Сердито очень. Ты у меня — критик, а я не знал этого, — ты всех
критикуешь. Это нужно начинать с себя самого, ты сначала себя хорошенько
раскритикуй. А то и этого не надо, давай лучше бросим писать дневник.
Раскрашивая красным и синим карандашом папину бумагу, Миша сказал:
— Давай бросим, а то это тоже скучно, как учиться. Только ты сам ведь
выдумал это, — ты сказал: «Пиши, будет интересно». Я и стал писать, а
ничего не случилось. Слушай-ка, можно сегодня не учиться?
— Почему? — спросил папа.
— Я лучше почитаю с Ксенией Ивановной.
— Можно не учиться, — весело согласился папа. — Только нам с тобой
надобно извиниться перед учительницей, а то мы наговорили и написали про
неё не… ладно!
Папа встал и, ведя Мишу за руку в его комнату, тихонько сказал:
— Конечно, это правда, что она немножко курносенькая, но лучше не
напоминать ей об этом. Этого, брат, не исправишь словами, и нос на всю
жизнь даётся тот или иной. Вот у тебя веснушки на носу и по всей рожице, —
ладно ли будет, если я тебя стану звать пёстреньким?
— Неладно, — согласился Миша.
На этом и кончается благополучная история о том, как Миша писал
дневник.

***

Воробьишко.

У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи – пичужки
скучные и обо всем говорят, как в книжках написано, а молодежь – живет
своим умом.

Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани,
за верхним наличником, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких
материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и всё выглядывал
из гнезда: хотелось поскорее узнать – что такое божий мир и годится ли
он для него?

– Что, что? – спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

– Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

– Чив ли я? Мама-воробьиха одобряла его:
– Чив, чив!

А Пудик глотал букашек и думал: “Чем чванятся – червяка с ножками дали
– чудо!”

И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.

– Чадо, чадо, – беспокоилась мать, – смотри – чебурахнешься!
– Чем, чем? – спрашивал Пудик.
– Да не чем, а упадешь на землю, кошка – чик! и слопает! – объяснял отец,
улетая на охоту.

Так всё и шло, а крылья расти не торопились.
Подул однажды ветер – Пудик спрашивает:

– Что, что?
– Ветер дунет на тебя – чирик! и сбросит на землю – кошке! – объяснила
мать.

Это не понравилось Пудику, он и сказал:

– А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…

Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил – он любил
объяснять всё по-своему.
Идет мимо бани мужик, машет руками.

– Чисто крылья ему оборвала кошка, – сказал Пудик,– одни косточки остались!
– Это человек, они все бескрылые! – сказала воробьиха.
– Почему?
– У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают,
чу?
– Зачем?
– Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…
– Чушь! – сказал Пудик. – Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать,
на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы
все летали.

Пудик не верил маме; он еще не знал, что если маме не верить, это плохо
кончится.
Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного
сочинения:

Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.

Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка – рыжая,
зеленые глаза – тут как тут.
Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:

– Честь имею, имею честь…

А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали – страшная,
храбрая, клюв раскрыла – в глаз кошке целит.

– Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети…

Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями –
раз, раз и – на окне!

Тут и мама подлетела – без хвоста, но в большой радости, села рядом с
ним, клюнула его в затылок и говорит:

– Что, что?
– Ну что ж! – сказал Пудик. – Всему сразу не научишься!

А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них
– рыжая, зеленые глаза—и сожалительно мяукает:

– Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…

И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без
хвоста…